Главная > Тексты > Философия > Философия религии

Мрак просвещения и безумие здравомыслия

Раздел об отношении между верой и чистым здравомыслием в "Феноменологии духа" - один из самых понятных и притом весьма актуальных фрагментов. Гегель подчеркивает, что здесь речь идет именно о "вере мира образованности", а не о религии в себе и для себя (т.е. православии :)) (с. 284 по изданию 1992 г. в серии "Слово о сущем", изд-во "Наука"). С другой стороны - это уже не те архаичные формы религии, которые описывались ранее, в разделе о "нравственном мире". Там духи предков не были предметом веры: к ним относились как к чему-то налично сущему. Умерший предок был таким же членом семьи, как и ныне живые. Вера же полагает свой предмет как не наличный и отличает себя от непосредственного познания ("не вижу, и поэтому пока всего лишь верю"). Далее: чтобы верить, надо решить верить. Когда я верю, я не застаю себя верующим, в отличие от "несчастного сознания", первой формы религиозности, упомянутой в "Феноменологии духа", которая именно заставала себя в отношении к своему предмету, а сознательно совершаю подвиг веры. Ведь предмет веры не наличен, значит, его надо по крайней мере представить. Вера сама полагает свой предмет и вполне сознает это обстоятельство, она активна и сознательна. Но при этом она и не произвольна, а имеет для себя некоторые основания, в которых она также отдает себе отчет. Благодаря всему этому она является спокойным, устойчивым отношением, в котором противоположно определенные моменты (сознание и предмет, т.е., условно говоря, человек и Бог) существуют в некотором единстве, т.е. верующее сознание является духом, а не просто сознанием или самосознанием.

Во что же верит человек эпохи образованности? Предмет этой веры - абсолют, противостоящий миру действительности, сущность, отчужденная от своего наличного бытия. В этой отчужденности и заключается несовершенство веры. Надо также заметить, что человек фактически сам является тем же, что он полагает в качестве предмета веры - чистой мыслью, т.е. абсолютом, отчужденным от любой действительности (поскольку всерьез мыслить абсолютное значит стать абсолютным). Сущность, в которую он верит, это его собственная сущность. Он, однако, этого не сознает и считает, что верит в нечто "иное".

Но, разумеется, вере, как и прочим несовершенным формам духа, не судьба пребывать в своем спокойном единстве, а необходимо претерпеть уничтожающую критику, чтобы дух мог подняться на следующую ступень своего развития. Та инстанция, которая имеет одну природу с верой, возникает именно в противопоставлении вере и ведет с ней борьбу на уничтожение, называется чистым здравомыслием, а его распространение называется просвещением. Здравомыслие естественно порождается самим верующим сознанием: ведь последнее настолько прозрачно для самого себя и при этом удовлетворено самим собой, что не очень-то и понятно, зачем ему, собственно, Бог? Итак, сознающее свою мощь сознание, "достоверность, которая непосредственно знает самое себя как истину, чистое мышление как абсолютное понятие во всей мощи своей негативности, которая уничтожает всякую предметную сущность, долженствующую противостоять сознанию, и делает ее бытием сознания"(с. 285), делает своим предметом, вместо абсолютной сущности, чистое "я". При этом если в вере абсолютная сущность "приобретает значение некоторого предметного бытия", в результате чего "сущность веры опускается из мышления в представление и превращается в сверхчувственный мир"(с. 286), то в здравомыслии чистое "я" не в состоянии быть такой точкой опоры, благодаря которой здравомыслие было бы спокойным сознанием чего-то положительного, и оно вместо этого оказывается постоянным возвращением в себя, процессом отрицания любой предметности.

Когда здравомыслие начинает критиковать веру, оно оказывается в довольно-таки интересном положении. Ведь оно само является тем же самым отчужденным от себя духом, что и верующее сознание. То и другое есть возвращение из действительного мира в чистое сознание (с. 289), только в вере это чистое сознание есть сознание сущности, тогда как в здравомыслии оно есть самосознание чистого "я". Разница между ними, таким образом, только в форме: "вера и здравомыслие суть одно и то же чистое сознание, но по форме противоположны"(с. 291). Однако здравомыслие не сознает этого своего тождества вере; оно "мнит, будто борется с чем-то "иным"(с. 293), хотя на самом деле борется с самим собой (с. 294). Так, когда просвещение заявляет вере, что ее предмет - не истина, а порождение самого сознания, то оно говорит то, что вера и так признает (с. 295): ведь она сама противопоставляет себя знанию и знает себя именно как "всего лишь веру". Вместе с тем, ведь то же самое справедливо и относительно предмета самого чистого здравомыслия (он тоже порожден сознанием), поэтому объявляя заблуждением и вымыслом веру, просвещение на том же самом основании должно признать заблуждением само себя. Если абсолютная сущность - "вымысел", то и чистое "я" - тоже "вымысел": одно ничем не лучше другого.

Просвещение, далее, утверждает, что причиной веры являются, с одной стороны, "корыстные попы, обманывающие народ" и, с другой стороны, "глупый народ, допускающий, чтобы его обманывали". Но "обман народа" есть бессмыслица, когда речь идет о вере. Ведь предмет веры - не чувственная вещь, которую можно было бы подменить другой ("продать медь вместо золота"- с. 296). Просвещение, однако, истинным предметом веры считает именно чувственную вещь ("кусок камня, деревянный чурбан, у которого есть глаза, но который не видит"- с. 297), цепляясь к форме представления, которая хотя и действительно имеется в вере, но играет в ней второстепенную роль. Чувственная вещь является истинным предметом скорее для самого здравомыслия, ибо чистое "я" существует только в постоянном отрицании "иного", которое таким образом оказывается условием его бытия. Здравомыслие, значит, постигает предмет веры "так, как если бы он был его предметом" и, осуждая представление веры, осуждает на самом деле свой собственный предмет.

Дальше там еще разбирается отношение здравомыслия к аскезе, которую оно столь же наивно считает "глупостью", и весьма интересно, хотя и не столь ясно говорится о "другом самосознании", "доверии" и "духе общины", в чем тоже стоило бы разобраться.

В чем же своевременность этого фрагмента? Конечно, и сейчас типично просвещенческая, домарксистская антирелигиозность цветет махровым цветом - это очень хорошо видно на примере дискуссий в социальных сетях. Но гораздо интереснее, на мой взгляд, приложить этот анализ к такому чисто современному явлению, как последарвиновский креационизм.

Гегель, в числе прочего, пишет о таком явлении, как вера, зараженная просвещением: "Если вера, исходя из исторического, хочет сообщить себе также и тот способ обоснования или по крайней мере подтверждения своего содержания, о котором говорит просвещение, и серьезно воображает и действует, как если бы это было важно, - то она уже позволила просвещению соблазнить себя; и ее старания обосновать или укрепить себя таким способом свидетельствуют только о том, что в нее проникла зараза"(с. 298; см. также о способе распространения просвещения на с. 292-293). Возьмем теперь такой характерный креационистский аргумент: "Наука тоже предполагает веру - ведь она опирается на аксиомы и допущения, которые не доказываются". Позиция, с которой делается это утверждение, насквозь просвещенческая. В ней вера сама опустила себя на уровень "допущения" и вследствие этого начала видеть в науке нечто родственное себе. Причем, поскольку она не сознает, что превратила себя в нечто другое, то продолжает говорить о "вере", и найденное в науке называет "верой", хотя на самом деле она находит там уже допущенное ею в саму себя и глубоко усвоенное просвещенческое отношение к действительности.

Если в изложении Гегеля предметом здравомыслия, вместо чистого "я", оказывается чувственная вещь, то здесь мы видим, что такую же эволюцию претерпевает вера: вместо абсолютной сущности ее предметом становится тоже чувственная вещь, и от науки она себя отличает только тем способом, что допускает существование другой вещи, чем наука. Наука, скажем, говорит о радиоуглеродной датировке и миллиардах лет истории Земли, а вера - о буквальном понимании библейского свидетельства и шести днях творения. В этой упертости креационизма в конечные вещи коренится и такая свойственная ему тема, как учение о всемирном заговоре ученых, нарочно подделывающих данные с целью обоснования дарвинизма и ниспровержения веры (свежий пример можно видеть, например, здесь; интересно, что это не специально креационистская статья - это говорит о том, что идея о ученых-лжецах оказалась достаточно широко востребованной). Креационизм здесь совершенно не видит, что стержнем науки, основой ее самопонимания является идея истины, так что всевозможные подделки и подтасовки, независимо от их распространенности, никогда не смогут стать основой науки. Здесь отношения веры и просвещения парадоксальным образом переворачиваются: если раньше просвещение, наивно отрицая абсолютную сущность, выдвигало фантастический образ "попов, выдумавших веру ради собственного обогащения", то теперь уже вера, превратившая сама себя в пошлое здравомыслие, в упор не видит того абсолютного, которое ныне поддерживает науку, развившуюся некогда из того самого просвещения...

Александр Стекольников, 2008